Дарение
08.03.2020

Маленькие люди в "преступлении и наказании" достоевского. Маленькие люди в "преступлении и наказании" достоевского Как раскольников отличает людей обыкновенных от необыкновенных

Центральным героем романа Ф М. Достоевского "Преступление и наказание" является Родион Раскольников. Именно он совершает в произведении преступление, именно на него обрушивается наказание, что и составило основное содержание романа. Я долго думал над чем, каковы причины совершенного этим героем преступления. И вот мои соображения.

Герой Достоевского отличается огромной восприимчивостью. Блуждая по Петербургу, он видит страшные картины жизни большого города и страдания людей в нем. Он убеждается в том, что люди не могут найти выхода из социального туника. Невыносимо тяжкая жизнь тружеников, обреченных на нищету, унижения, пьянство, проституцию и гибель, потрясает его.

Достоевский передал это с таким горячим, взволнованным сочувствием, что роман стал безжалостным приговором обществу, основанному на социальной несправедливости. Встреча с Мармеладовым, а также с Соней, вынужденной убить свою молодость и продавать себя, чтобы не умерла с голоду ее семья, рождает в душе главного героя стремление к бунту. Раскольников становится своеобразным мстителем за поруганных и обездоленных людей. Горячо воспринятые им людские страдания по-особому раскрываются в символическом сне Раскольникова из V главы романа, где рисуется зверское избиение лошади, вырастающее в картину величайших человеческих мук.

Другой причиной совершенно! и преступления является безысходность собственного положения Раскольникова. Студент юридического факультета, Раскольников настолько "задавлен бедностью", что принужден оставить университет, ибо ему нечем платить за обучение. Это озлобляет героя. Он тянется к знаниям, он ищет приложения своих способностей, хочет радоваться земному, существованию. "Я и сам жить хочу", — говорит он.

Бедность и унижения Раскольникова, естественно, усиливают его протест. Интересно в этом плане сравнение Раскольникова с Германом из "Пиковой дамы" Пушкина. Тот тоже идет на убийство старухи. Но между ними есть существенная разница. Если целью Германа становится получение богатства, то Раскольников менее всего стремится к этому. Примечательно, что он не воспользовался взятыми деньгами и ценностями старухи-процентщицы, хотя тоже намеревался поправить свое бедственное положение.

Также причиной совершенною убийства становятся бедствия близких и родных Раскольникова, людей, живших вне Петербурга. Он получил от матери, Пульхерии Александровны, письмо, из которого узнает об оскорблениях, перенесенных его сестрой Дуней в доме Свидригайлова, и о се решении выйти замуж за Лужина, чтобы этой жертвой спасти от неминуемых несчастий мать и брата. Родион не может принять этой жертвы. Он говорит сестре и матери: "Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, не бывать!" Но Раскольников в то же время не может помочь ни им, ни себе. И эго снова осложняет конфликт Раскольникова с окружающим его миром.

Но есть еще одна, весьма немаловажная причина, толкнувшая Раскольникова на преступление. Это его теория, философская идея, которая оправдывает преступления вообще. Суть её доносится до читателя сначала в статье героя, затем в его размышлениях и, наконец, в спорах с Порфирием Петровичем.

Что же это за идея? Герой романа убежден, что все люди разделяются на два разряда: на низший (людей обыкновенных), то есть на материал, служащий для зарождения себе подобных, и высший, то есть людей необыкновенных, имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. "Обыкновенные люди — это те, которые живут в послушании, это "твари дрожащие", которые обязаны быть послушными и достойными презрения. "Необыкновенные" люди — разрушители. Это сильные люди. От имеют право преступить закон, молчаливо принятый большинством, а значит — перешагивать через трупы, через кровь. К этой категории людей относятся Ликург, Солон, Наполеон. Они не останавливаются перед жертвами, насилием и кровью. Мир так устроен, что происходит попрание "тварей дрожащих" Наполеонами. Раскольников не случайно обращается к фигуре Наполеона, поскольку именно Бонапарт не останавливался перед гибелью многих и многих тысяч людей. Он жертвовал множеством жизней, стремясь достигнуть своей цели.

Эту теорию Раскольников и пытается применить по отношению к самому себе, желая выявить свое собственное место в жизни. Отсюда его признание Соне: "Мне надо было узнать тогда... вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею?". Применив эту теорию к себе, Раскольников намеревается сначала опробовать ее, провести эксперимент, а затем широко воплотить в реальную действительность. Это поможет, по мнению героя, помимо всего, утвердить себя. Об этом он говорит так: "Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убивал..."

Наконец, отметим последнюю причину. Раскольников намерен решить еще и проблему нравственную: можно ли, преступив законы враждебного человеку общества, прийти к счастью?

Итак, герой совершил убийство "по теории". И тут начались мучительные страдания Раскольникова. Трагедия его оказалась в том, что он, согласно теории, хочет действовать по принципу "все дозволено", но в сердце его живет огонь жертвенной любви к людям. Теория Раскольникова и его поступок сближает его с негодяем Лужиным и злодеем Свидригайловым, отчего Родион страдает безмерно.

Трагедия Раскольникова усиливается потому, что теория, которая, как он надеялся, выведет его из тупика, завела его в самый беспросветный из всех возможных тупиков. Он чувствует полную отгороженность от мира и людей, не может более находиться с матерью и сестрой, не радуется природе. Родион понимает несостоятельность своей теории "сильного человека".

Окончательное становление героя на путь покаяния и искупления совершается по дороге в контору, где ему предстоит сделать страшное признание. Он все еще терзается сомнениями. Прерывистый внутренний монолог, полный самоупреков, свидетельствует и распаде личности на части, одна из которых совершает поступки, другая их оценивает, третья выносит приговор, четвертая следит за собственными мыслями. Неожиданно Раскольников сталкивается с нищенкой, просящей милостыню. Подавая ей последний пятак, он слышит обычный в таких случаях ответ: "Сохрани тебя Бог!" Но для него этот ответ наполнен глубоким смыслом.

Герой вспоминает совет Сони: "Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: "Я убийца!" И Раскольников идет на Сенную площадь, где встает перед всем миром на колени и совершает очистительный обряд целования земли. Происходит мгновенный переход из душевного состояния раздробленности в состояние внутреннего единства личности. Родион спокойно относится к насмешкам и пересудам толпы, он испытывает чувство наслаждения и счастья. Все, что происходит в эти минуты ясности, происходит "раз навсегда".

Достоевский-психолог раскрыл трагедию Раскольникова, все стороны его душевной драмы, безмерность его страданий. Писатель привел своего героя к покаянию и нравственному очищению. Очень чутко, во многом пророчески понял Достоевский роль идей общественной жизни. Великий русский писатель показал всем, что с идеями нельзя шутить. Они могут быть как благотворными, так и разрушительными для человека и общества в целом.

Тот уже входил в комнаты. Он вошел с таким видом, как будто изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный как пион, долговязо и неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Лицо его и вся фигура действительно были в эту минуту смешны и оправдывали смех Раскольникова. Раскольников, еще не представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно глядевшему на них хозяину, протянул и пожал ему руку всё еще с видимым чрезвычайным усилием подавить свою веселость и по крайней мере хоть два-три слова выговорить, чтоб отрекомендовать себя. Но едва только он успел принять серьезный вид и что-то пробормотать — вдруг, как бы невольно, взглянул опять на Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался тем неудержимее, чем сильнее до сих пор сдерживался. Необыкновенная свирепость, с которою принимал этот «задушевный» смех Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней веселости и, главное, натуральности. Разумихин, как нарочно, еще помог делу. — Фу, черт! — заревел он, махнув рукой, и как раз ударил ее об маленький круглый столик, на котором стоял допитый стакан чаю. Всё полетело и зазвенело. — Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток! — весело закричал Порфирий Петрович. Сцена представлялась таким образом: Раскольников досмеивался, забыв свою руку в руке хозяина, но, зная мерку, выжидал мгновения поскорее и натуральнее кончить. Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом, смотря в окно и ничего не видя. Порфирий Петрович смеялся и желал смеяться, но очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов, привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот, но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а на Раскольникова даже с каким-то замешательством. Неожиданное присутствие Заметова неприятно поразило Раскольникова. «Это еще надо сообразить!» — подумал он. — Извините, пожалуйста, — начал он, усиленно законфузившись, — Раскольников... — Помилуйте, очень приятно-с, да и приятно вы так вошли... Что ж, он и здороваться уж не хочет? — кивнул Порфирий Петрович на Разумихина. — Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился. Я сказал ему только дорогой, что он на Ромео похож, и.. и доказал, и больше ничего, кажется, не было. — Свинья! — отозвался, не оборачиваясь, Разумихин. — Значит, очень серьезные причины имел, чтобы за одно словечко так рассердиться, — рассмеялся Порфирий. — Ну, ты! следователь!.. Ну, да черт с вами со всеми! — отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом, как ни в чем не бывало, подошел к Порфирию Петровичу. — Шабаш! Все дураки; к делу: вот приятель, Родион Романыч Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? Да разве вы знакомы? Давно ль сошлись? «Это что еще!» — тревожно подумал Раскольников. Заметов как будто законфузился, но не очень. — Вчера у тебя же познакомились, — сказал он развязно. — Значит, от убытка бог избавил: на прошлой неделе ужасно просил меня, чтобы как-нибудь тебе, Порфирий, отрекомендоваться, а вы и без меня снюхались... Где у тебя табак? Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать. Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием. Но Раскольников в коротких и связных словах, ясно и точно изъяснил свое дело и собой остался доволен так, что даже успел довольно хорошо осмотреть Порфирия. Порфирий Петрович тоже ни разу не свел с него глаз во всё время. Разумихин, поместившись напротив, за тем же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с того на другого и обратно, что уже выходило немного из мерки. «Дурак!» — ругнул про себя Раскольников. — Вам следует подать объявление в полицию, — с самым деловым видом отвечал Порфирий, — о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить... или там... да вам, впрочем, напишут. — То-то и дело, что я, в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем при деньгах... и даже такой мелочи не могу... я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда будут деньги... — Это всё равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, — а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих вещах, прошу... — Это ведь на простой бумаге? — поспешил перебить Раскольников, опять интересуясь финансовой частью дела. — О, на самой простейшей-с! — и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего. «Знает!» — промелькнуло в нем как молния. — Извините, что такими пустяками беспокоил, — продолжал он, несколько сбившись, — вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особенно дороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я, как узнал, очень испугался... — То-то ты так вспорхнулся вчера, когда я Зосимову сболтнул, что Порфирий закладчиков опрашивает! — ввернул Разумихин, с видимым намерением. Это уже было невыносимо. Раскольников не вытерпел и злобно сверкнул на него загоревшимися гневом черными своими глазами. Тотчас же и опомнился. — Ты, брат, кажется, надо мной подсмеиваешься? — обратился он к нему, с ловко выделанным раздражением. — Я согласен, что, может быть, уже слишком забочусь об этакой дряни, на твои глаза; но нельзя же считать меня за это ни эгоистом, ни жадным, и, на мои глаза, эти две ничтожные вещицы могут быть вовсе не дрянь. Я тебе уже говорил сейчас, что эти серебряные часы, которым грош цена, единственная вещь, что после отца осталась. Надо мной смейся, но ко мне мать приехала, — повернулся он вдруг к Порфирию, — и если б она узнала, — отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожал голос, — что эти часы пропали, то, клянусь, она была бы в отчаянии! Женщины! — Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершенно напротив! — кричал огорченный Разумихин. «Хорошо ли? Натурально ли? Не преувеличил ли? — трепетал про себя Раскольников. — Зачем сказал: „женщины“?» — А к вам матушка приехала? — осведомился для чего-то Порфирий Петрович. — Да. — Когда же это-с? — Вчера вечером. Порфирий помолчал, как бы соображая. — Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, — спокойно и холодно продолжал он. — Ведь я уже давно вас здесь поджидаю. И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницу Разумихину, беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников вздрогнул, но Порфирий как будто и не глядел, всё еще озабоченный папироской Разумихина. — Что-о? Поджидал! Да ты разве знал, что и он там закладывал? — крикнул Разумихин. Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову: — Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней под одну бумажку завернуты, и на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число месяца, когда она их от вас получила... — Как это вы так заметливы?.. — неловко усмехнулся было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза; но не смог утерпеть и вдруг прибавил:— Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень много было закладчиков... так что вам трудно было бы их всех помнить... А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и... и... «Глупо! Слабо! Зачем я это прибавил!» — А почти все закладчики теперь уж известны, так что вы только одни и не изволили пожаловать, — ответил Порфирий с чуть приметным оттенком насмешливости. — Я не совсем был здоров. — И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны? — Совсем не бледен... напротив, совсем здоров! — грубо и злобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон. Злоба в нем накипала, и он не мог подавить ее. «А в злобе-то и проговорюсь! — промелькнуло в нем опять. — А зачем они меня мучают!..» — Не совсем здоров! — подхватил Разумихин. — Эвона сморозил! До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил... Ну, веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись — оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай! — И неужели в совершеннейшем бреду ? Скажите пожалуйста! — с каким-то бабьим жестом покачал головою Порфирий. — Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не верите! — слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович как будто не расслышал этих странных слов. — Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. — Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе говорю! — Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор? Он бы, кажется, так и задушил в эту минуту Заметова. Слишком уж взгляд его и молчание ему не нравились. — По-моему, вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с, только раздражительны были уж слишком, — сухо заявил Заметов. — А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, — ввернул Порфирий Петрович, — что встретил вас вчера, уж очень поздно, в квартире одного, раздавленного лошадьми, чиновника... — Ну вот хоть бы этот чиновник! — подхватил Разумихин, — ну, не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь — дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил! — А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот я вчера и расщедрился... Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, — обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, — что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а? — Помилуйте-с, напротив, на-а-против! Если бы вы знали, как вы меня интересуете! Любопытно и смотреть, и слушать... и я, признаюсь, так рад, что вы изволили, наконец, пожаловать... — Да дай хоть чаю-то! Горло пересохло! — вскричал Разумихин. — Прекрасная идея! Может, и все компанию сделают. А не хочешь ли... посущественнее, перед чаем-то? — Убирайся! Порфирий Петрович вышел приказать чаю. Мысли крутились как вихрь в голове Раскольникова. Он был ужасно раздражен. «Главное, даже и не скрываются, и церемониться не хотят! А по какому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с Никодимом Фомичом? Стало быть, уж и скрывать не хотят, что следят за мной, как стая собак! Так откровенно в рожу и плюют! — дрожал он от бешенства. — Ну, бейте прямо, а не играйте, как кошка с мышью. Это ведь невежливо, Порфирий Петрович, ведь я еще, может быть, не позволю-с!.. Встану, да и брякну всем в рожу всю правду; и увидите, как я вас презираю!.. — Он с трудом перевел дыхание. — А что, если мне так только кажется? Что, если это мираж, и я во всем ошибаюсь, по неопытности злюсь, подлой роли моей не выдерживаю? Может быть, это всё без намерения? Все слова их обыкновенные, но что-то в них есть... Всё это всегда можно сказать, но что-то есть. Почему он сказал прямо „у ней“? Почему Заметов прибавил, что я хитро говорил? Почему они говорят таким тоном? Да... тон... Разумихин тут же сидел, почему ж ему ничего не кажется? Этому невинному болвану никогда ничего не кажется! Опять лихорадка!.. Подмигнул мне давеча Порфирий аль нет? Верно, вздор; для чего бы подмигивать? Нервы, что ль, хотят мои раздражить али дразнят меня? Или всё мираж, или знают !.. Даже Заметов дерзок... Дерзок ли Заметов? Заметов передумал за ночь. Я и предчувствовал, что передумает! Он здесь как свой, а сам в первый раз. Порфирий его за гостя не считает, к нему задом сидит. Снюхались! Непременно из-за меня снюхались! Непременно до нас обо мне говорили!.. Знают ли про квартиру-то? Поскорей бы уж!.. Когда я сказал, что квартиру нанять вчера убежал, он пропустил, не поднял... А это я ловко про квартиру ввернул: потом пригодится!.. В бреду, дескать!.. Ха-ха-ха! Он про весь вечер вчерашний знает! Про приезд матери не знал!.. А ведьма и число прописала карандашом!.. Врете, не дамся! Ведь это еще не факты, это только мираж! Нет, вы давайте-ка фактов! И квартира не факт, а бред; я знаю, что им говорить... Знают ли про квартиру-то? Не уйду, не узнав! Зачем я пришел? А вот что я злюсь теперь, так это, пожалуй, и факт! Фу, как я раздражителен! А может, и хорошо; болезненная роль... Он меня ощупывает. Сбивать будет. Зачем я пришел?» Всё это, как молния, пронеслось в его голове. Порфирий Петрович мигом воротился. Он вдруг как-то повеселел. — У меня, брат, со вчерашнего твоего голова... Да и весь я как-то развинтился, — начал он совсем другим тоном, смеясь, к Разумихину. — А что, интересно было? Я ведь вас вчера на самом интересном пункте бросил? Кто победил? — Да никто, разумеется. На вековечные вопросы съехали, на воздусех парили. — Вообрази, Родя, на что вчера съехали: есть или нет преступление? Говорил, что до чертиков доврались! — Что ж удивительного? Обыкновенный социальный вопрос, — рассеянно ответил Раскольников. — Вопрос был не так формулирован, — заметил Порфирий. — Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь... Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, — и ничего!.. — Вот и соврал! — крикнул Порфирий Петрович. Он видимо оживлялся и поминутно смеялся, смотря на Разумихина, чем еще более поджигал его. — Н-ничего не допускается! — с жаром перебил Разумихин, — не вру!.. Я тебе книжки ихние покажу: всё у них потому, что «среда заела», — и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю: «безобразия одни в ней да глупости» — и всё одною только глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души ! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, — зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется! И выходит в результате, что всё на одну только кладку кирпичиков да на расположение коридоров и комнат в фаланстере свели! Фаланстера-то и готова, да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище! С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и всё на один вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи! Соблазнительно ясно, и думать не надо! Главное — думать не надо! Вся жизненная тайна на двух печатных листках умещается! — Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, — смеялся Порфирий. — Вообразите, — обернулся он к Раскольникову, — вот так же вчера вечером, в одной комнате, в шесть голосов, да еще пуншем напоил предварительно, — можете себе представить? Нет, брат, ты врешь: «среда» многое в преступлении значит; это я тебе подтвержу. — И сам знаю, что много, да ты вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, — среда, что ль, его на это понудила? — А что ж, оно в строгом смысле, пожалуй, что и среда, — с удивительною важностью заметил Порфирий, — преступление над девочкой очень и очень даже можно «средой» объяснить. Разумихин чуть в бешенство не пришел. — Ну, да хочешь я тебе сейчас выведу , — заревел он, — что у тебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральным оттенком? Берусь! Ну, хочешь пари! — Принимаю! Послушаем, пожалуйста, как он выведет! — Да ведь всё притворяется, черт! — вскричал Разумихин, вскочил и махнул рукой. — Ну стоит ли с тобой говорить! Ведь он это всё нарочно, ты еще не знаешь его, Родион! И вчера их сторону принял, только чтобы всех одурачить. И что ж он говорил вчера, господи! А они-то ему обрадовались!.. Ведь он по две недели таким образом выдерживает. Прошлого года уверил нас для чего-то, что в монахи идет: два месяца стоял на своем! Недавно вздумал уверять, что женится, что всё уж готово к венцу Платье даже новое сшил. Мы уж стали его поздравлять. Ни невесты, ничего не бывало: всё мираж! — А вот соврал! Я платье сшил прежде. Мне по поводу нового платья и пришло в голову вас всех поднадуть. — В самом деле вы такой притворщик? — спросил небрежно Раскольников. — А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу — ха-ха-ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, — а впрочем, и всегда интересовала меня, — одна ваша статейка: «О преступлении».. или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть. — Моя статья? В «Периодической речи»? — с удивлением спросил Раскольников, — я действительно написал, полгода назад, когда из университета вышел, по поводу одной книги, одну статью, но я снес ее тогда в газету «Еженедельная речь», а не в «Периодическую». — А попала в «Периодическую». — Да ведь «Еженедельная речь» перестала существовать, потому тогда и не напечатали... — Это правда-с; но, переставая существовать, «Еженедельная речь» соединилась с «Периодическою речью», а потому и статейка ваша, два месяца назад, явилась в «Периодической речи». А вы не знали? Раскольников действительно ничего не знал. — Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за статью! Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей, до вас прямо касающихся, не ведаете. Это ведь факт-с. — Браво, Родька! И я тоже не знал! — вскричал Разумихин. — Сегодня же в читальню забегу и нумер спрошу! Два месяца назад? Которого числа? Всё равно разыщу! Вот штука-то! И не скажет! — А вы почему узнали, что статья моя? Она буквой подписана. — А случайно, и то на днях. Через редактора; я знаком... Весьма заинтересовался. — Я рассматривал, помнится, психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления. — Да-с, и настаиваете, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию. Очень, очень оригинально, но... меня, собственно, не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая мысль, пропущенная в конце статьи, но которую вы, к сожалению, проводите только намеком, неясно... Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут... то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан. Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей идеи. — Как? Что такое? Право на преступление? Но ведь не потому, что «заела среда»? — с каким-то даже испугом осведомился Разумихин. — Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Всё дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь? — Да как же это? Быть не может, чтобы так! — в недоумении бормотал Разумихин. Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем дело и на что его хотят натолкнуть; он помнил свою статью. Он решился принять вызов. — Это не совсем так у меня, — начал он просто и скромно. — Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно верно... (Ему точно приятно было согласиться, что совершенно верно). Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите. Мне кажется даже, что такую статью и в печать бы не пропустили. Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право... то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Вы изволите говорить, что статья моя неясна; я готов ее вам разъяснить, по возможности. Я, может быть, не ошибусь, предполагая, что вам, кажется, того и хочется; извольте-с. По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан... устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре. Далее, помнится мне, я развиваю в моей статье, что все... ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, — более или менее, разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться. Одним словом, вы видите, что до сих пор тут нет ничего особенно нового. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, — смотря, впрочем, по идее и по размерам ее, — это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление. (Вы припомните, у нас ведь с юридического вопроса началось). Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда — господин настоящего, второй разряд — господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те, и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и — vive la guerre éternelle, —до Нового Иерусалима, разумеется! — Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим? — Верую, — твердо отвечал Раскольников; говоря это и в продолжение всей длинной тирады своей, он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре. — И-и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую. — Верую, — повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия. — И-и в воскресение Лазаря веруете? — Ве-верую. Зачем вам всё это? — Буквально веруете? — Буквально. — Вот как-с... так полюбопытствовал. Извините-с. Но позвольте, — обращаюсь к давешнему, — ведь их не всегда же казнят; иные напротив... — Торжествуют при жизни? О да, иные достигают и при жизни, и тогда... — Сами начинают казнить? — Если надо и, знаете, даже большею частию. Вообще замечание ваше остроумно. — Благодарю-с. Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?.. Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут... — О, это весьма часто бывает! Это замечание ваше еще даже остроумнее давешнего.. — Благодарю-с.. — Не стоит-с; но примите в соображение, что ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей (как я, может быть очень неудачно, их назвал). Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны; иные друг дружке эту услугу оказывают, а другие сами себя собственноручно... Покаяния разные публичные при сем на себя налагают, — выходит красиво и назидательно, одним словом, вам беспокоиться нечего... Такой закон есть. — Ну, по крайней мере с этой стороны, вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а? — О, не беспокойтесь и в этом, — тем же тоном продолжал Раскольников. — Вообще людей с новою мыслию, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое , необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей, всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать и известным. Огромная масса людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить наконец на свет, ну хоть из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностию рождается, может быть, из десяти тысяч один (я говорю примерно, наглядно). Еще с более широкою — из ста тысяч один. Гениальные люди — из миллионов, а великие гении, завершители человечества, — может быть, по истечении многих тысячей миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой всё это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая. — Да что вы оба, шутите, что ль? — вскричал наконец Разумихин. — Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя? Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия. — Ну, брат, если действительно это серьезно, то... Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на всё, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, — это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже... В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести , это... это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное... — Совершенно справедливо, — страшнее-с, — отозвался Порфирий. — Нет, ты как-нибудь да увлекся! Тут ошибка. Я прочту... Ты увлекся! Ты не можешь так думать... Прочту. — В статье всего этого нет, там только намеки, — проговорил Раскольников. — Так-с, так-с, — не сиделось Порфирию, — мне почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с, но... уж извините меня за мою назойливость (беспокою уж очень вас, самому совестно!) — видите ли-с: успокоили вы меня давеча очень-с насчет ошибочных-то случаев смешения обоих разрядов, но... меня всё тут практические разные случаи опять беспокоят! Ну как иной какой-нибудь муж, али юноша, вообразит, что он Ликург али Магомет... — будущий, разумеется, — да и давай устранять к тому все препятствия... Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны... ну и начнет добывать себе для похода... знаете? Заметов вдруг фыркнул из своего угла. Раскольников даже глаз на него не поднял. — Я должен согласиться, — спокойно отвечал он, — что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности. — Вот видите-с. Ну так как же-с? — Да и так же, — усмехнулся Раскольников, — не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина) говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, — чего же беспокоиться? И ищите вора!.. — Ну, а коль сыщем? — Туда ему и дорога. — Вы-таки логичны. Ну-с, а насчет его совести-то? — Да какое вам до нее дело? — Да так уж, по гуманности-с. — У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, — опричь каторги. — Ну а действительно-то гениальные, — нахмурясь, спросил Разумихин, — вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую? — Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву... Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора. Он поднял глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и взял фуражку. Он был слишком спокоен сравнительно с тем, как вошел давеча, и чувствовал это. Все встали. — Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, — заключил опять Порфирий Петрович, — позвольте еще вопросик один (очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить, единственно только чтобы не забыть-с... — Хорошо, скажите вашу идейку, — серьезный и бледный стоял перед ним в ожидании Раскольников. — Ведь вот-с... право, не знаю, как бы удачнее выразиться... идейка-то уж слишком игривенькая... психологическая-с... Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, — ведь уж быть того не может, хе-хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, — тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово , — в вашем то есть смысле-с... Ведь так-с? — Очень может быть, — презрительно ответил Раскольников. Разумихин сделал движение. — А коль так-с, то неужели вы бы сами решились — ну там ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству— перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?.. И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом и рассмеялся неслышно, — точь-в-точь как давеча. — Если б я и перешагнул, то уж, конечно, бы вам не сказал, — с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников. — Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно, для уразумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с... «Фу, как это явно и нагло!» — с отвращением подумал Раскольников. — Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю... ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил. — Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? — с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное. — Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? — брякнул вдруг из угла Заметов. Раскольников молчал и пристально, твердо смотрел на Порфирия. Разумихин мрачно нахмурился. Ему уж и прежде стало как будто что-то казаться. Он гневно посмотрел кругом. Прошла минута мрачного молчания. Раскольников повернулся уходить. — Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами... как-нибудь на днях... да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Всё и устроим... поговорим... Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли... — прибавил он с добродушнейшим видом. — Вы хотите меня официально допрашивать, со всею обстановкой? — резко спросил Раскольников. — Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не так поняли. Я, видите ли, не упускаю случая и... и со всеми закладчиками уже разговаривал... от иных отбирал показания... а вы, как последний... Да вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это я!.. — повернулся он к Разумихину, — вот ведь ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил... ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить.. вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице... позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с? — В восьмом, — отвечал Раскольников, неприятно почувствовав в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить. — Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видали ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной — помните? — двух работников или хоть одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень, очень важно для них!.. — Красильщиков? Нет, не видал... — медленно и как бы роясь в воспоминаниях отвечал Раскольников, в тот же миг напрягаясь всем существом своим и замирая от муки поскорей бы отгадать, в чем именно ловушка, и не просмотреть бы чего? — Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой, что-то не заметил... а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой и торжествовал) — так помню, что чиновник один переезжал из квартиры... напротив Алены Ивановны... помню... это я ясно помню... солдаты диван какой-то выносили и меня к стене прижали... а красильщиков — нет, не помню, чтобы красильщики были... да и квартиры отпертой нигде, кажется, не было. Да; не было... — Да ты что же! — крикнул вдруг Разумихин, как бы опомнившись и сообразив, — да ведь красильщики мазали в самый день убийства, а ведь он за три дня там был? Ты что спрашиваешь-то? — Фу! перемешал! — хлопнул себя по лбу Порфирий. — Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом-то часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать... совсем перемешал! — Так надо быть внимательнее, — угрюмо заметил Разумихин. Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание...

«Наполеон на перевале Сен-Бернар». Худ. Жак Луи Давид.
Будущий император ведет войска в бой - к неминуемому триумфу…

В очередной день Родион Романович Раскольников выбирается в Город из своей «каморки», чтобы познакомиться со следователем Порфирием Петровичем. По определению Достоевского, «бабочка сама на свечку летит». Город, источающий наваждения, в этом событии не участвует. Начинается судейское рассмотрение причин и следствий, заставивших свершиться преступлению.

И происходит нечто замечательное… Резко, как взрыв, расширяется масштаб мотивировок. Событийный уровень «предприятия», погруженный во тьму чувств, становится прозрачным в бытийной сущности своей. Взрыв обещает, когда будут выяснены все «за и против» или «pro et contra» преступления, прояснится и конфликт Города с горожанином, причём, с обеих сторон. Чтение романа продолжаем…


Иллюстрации к произведениям Ф. М. Достоевского.
Д. А. Шмаринов. «Порфирий Петрович».

Пристав следственных дел Порфирий Петрович был человеком лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать». Согласитесь, портрет великолепен…

«Он меня ощупывает. Сбивать будет. Зачем я пришёл?»
Всё это, как молния, пронеслось в голове Раскольникова.


«У Порфирия». Худ. Д. А. Шмаринов.
Разговор начинается с опубликованной в журнале
статьи Раскольникова «О преступлении».

Порфирий… «Все дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?»

Раскольников… Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует».



ПО-РАСКОЛЬНИКОВУ РАЗРЯД «НЕОБЫКНОВЕННЫХ ЛЮДЕЙ»…
ПО-РАСКОЛЬНИКОВУ РАЗРЯД «НЕОБЫКНОВЕННЫХ ЛЮДЕЙ»…
ПО-РАСКОЛЬНИКОВУ РАЗРЯД «НЕОБЫКНОВЕННЫХ ЛЮДЕЙ»…
ПО-РАСКОЛЬНИКОВУ РАЗРЯД «НЕОБЫКНОВЕННЫХ ЛЮДЕЙ»…
ПО-РАСКОЛЬНИКОВУ РАЗРЯД «НЕОБЫКНОВЕННЫХ ЛЮДЕЙ»…
Повешение в Средневековье - П-образная виселица.
Фрагмент картины Пизанелло (1436-1438).
ТРАДИЦИОННЫЕ НАКАЗАНИЯ…

«Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, – смотря, впрочем, по идее и по размерам ее. Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает, а потом, эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется».


ТРАДИЦИОННЫЕ НАКАЗАНИЯ — сожжение на костре…

Порфирий… «Чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеимы там, что ли, какие?.. Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут…»

Раскольников… «Ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей. Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово». Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны… Покаяния разные публичные при сем на себя налагают, – выходит красиво и назидательно, одним словом, вам беспокоиться нечего… Такой закон есть».


Расстрел петрашевцев на Семеновском плацу — 1949 год.
ВСПОМИНАЕТ ДУША АВТОРА РОМАНА О БЫЛОМ — МАЕТСЯ…

Раскольников… «Я должен согласиться, что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, – чего же беспокоиться? И ищите вора!..»

Разумихин… «Ну а действительно-то гениальные,– вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?»


Черные тени на Екатерининском канале….

Разговор с Порфирием вызвал в Раскольникове крайнее раздражение, но… Это – ничто в сравнении с теми муками, которые ему пришлось пережить, оставшись наедине с самим собой. И еще этот «вышедший из под земли человек». Какой-то мещанин спрашивал о нем у дворника и тут же ушел. Раскольников догнал его, тогда он зловещим и мрачным взглядом посмотрел на него и вдруг… тихим, но ясным и отчетливым голосом проговорил: «Убивец».


Каморка Раскольникова, похожая на камеру преступника, на гроб…

Раскольников воротился в свою каморку. В бессилии лег на диван. Ни о чем не думая, пролежал полчаса. «Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, – лица людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В - й церкви, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов… Предметы сменялись и крутились, как вихрь».

Вихрь унес все внешние впечатления,
оставив Раскольникова наедине со своей совестью…


Этап — путь на каторгу.

Раскольников… «Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть».


Каторжане, прикованные кандалами к тачкам.
ПРЕДЧУВСТВУЕТ ДУША ГЕРОЯ РОМАНА НАКАЗАНИЕ — МАЕТСЯ…

Порфирий… «Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, позвольте еще вопросик один… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не может, хе-хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, – тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, – в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с? А коль так-с, то неужели вы бы сами решились – ну там ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству – перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..»


Д. А. Шишмаринов. «Раскольников в спальне старухи».
ЗАБЫТЬ О СОДЕЯННОМ ДУША СТАРАЕТСЯ — НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ…

Раскольников… «Позвольте вам заметить,что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил».

«Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.

«Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну
на прошлой неделе топором укокошил?» –
брякнул вдруг из угла Заметов».


Казнь Святых Космы и Дамиана. Фра Беато Анджелико. 1438-1440 годы. Часть большого алтаря. Церковь Сан Марко. Флоренция. Италия. ТРАДИЦИОННЫЕ НАКАЗАНИЯ — усекновение глав…

Порфирий… «Ну, по крайней мере с этой стороны, вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а?»

Раскольников… «О, не беспокойтесь и в этом. Вообще людей с новою мыслию, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей, всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать и известным. Огромная масса людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить наконец на свет, ну хоть из тысячи одного… самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностию рождается, может быть, из десяти тысяч один… Еще с более широкою – из ста тысяч один. Гениальные люди – из миллионов, а великие гении, завершители человечества,– может быть, по истечении многих тысячей миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой всё это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая».


Ф. Гойя. «3 мая 1808»
НАКАЗАНИЯ XIX ВЕКА…

Разумихин… «Что действительно оригинально во всем этом,– и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, – это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это… страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное»…

Порфирий… «Меня всё тут практические разные случаи опять беспокоят! Ну как иной какой-нибудь муж, али юноша, вообразит, что он Ликург али Магомет… – будущий, разумеется, – да и давай устранять к тому все препятствия… Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны… ну и начнет добывать себе для похода… знаете?»

Ф. М. Достоевский - величайший русский писатель, непревзойденный художник-реалист, анатом человеческой души, страстный поборник идей гуманизма и справедливости. «Гениальность Достоевского, - писал М. Горький, - неоспорима, по силе изобразительности его талант равен, может быть, только Шекспиру». Его романы отличаются пристальным интересом к интеллектуальной и психологической жизни героев, раскрытием сложного и противоречивого сознания человека.

Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» - это произведение, посвященное истории того, как долго и трудно шла через страдания и ошибки мятущаяся человеческая душа к постижению истины. Для Достоевского, человека глубоко религиозного, смысл человеческой жизни заключается в постижении христианских идеалов любви к ближнему. Рассматривая с этой точки зрения преступление Раскольникова, он выделяет в нем в первую очередь факт преступления нравственных законов, а не юридических. Родион Раскольников - человек, по христианским понятиям глубоко грешный. Имеется в виду не грех убийства, а гордыня, нелюбовь к людям, мысль о том, что все - «твари дрожащие», а он, возможно, «право имеет».

«Право имеет» использовать других как материал для достижения своих целей. Здесь вполне логично вспомнить строки А. С.Пушкина, напоминающие суть теории бывшего студента Родиона Раскольникова: Мы все глядим в Наполеоны: Двуногих тварей мшлионы Для нас орудие одно. Грех убийства, по Достоевскому, вторичен. Преступление Раскольникова - это игнорирование христианских заповедей, а человек, который в своей гордыне сумел преступить, по религиозным понятиям способен на все. Итак, по Достоевскому, Раскольников совершает первое, главное преступление перед Богом, второе - убийство - перед людьми, причем как следствие первого. На страницах романа автор подробно исследует теорию Раскольникова, которая привела его в жизненный тупик. Теория эта стара как мир.

Взаимосвязь между целью и средствами, которые могут быть употреблены для достижения этой цели, исследовались давно. Иезуиты придумали для себя лозунг: «Цель оправдывает средства». Собственно говоря, это высказывание является квинтэссенцией теории Раскольникова. Не обладая необходимыми материальными возможностями, он решает убить старуху Алену Ивановну, ограбить ее и получить средства для достижения своих целей. При этом, однако, он постоянно мучится одним вопросом: имеет ли он право переступить юридические законы? Согласно его теории, он имеет право перешагнуть через иные препятствия, если исполнение его идеи («спасительной, может быть, для человечества») того потребует.

Итак, «обыкновенный» или «необыкновенный» человек Раскольников? Этот вопрос его волнует более старухиных денег. Достоевский, разумеется, не согласен с философией Раскольникова, и заставляет его самого отказаться от нее. Писатель следует той же логике, с помощью которой он привел Раскольникова к убийству. Можно сказать, что сюжет имеет зеркальный характер: сначала преступление христианских заповедей, потом убийство; сначала признание убийства, затем постижение идеала любви к ближнему, истинное раскаяние, очищение, воскрешение к новой жизни.

что сюжет имеет зеркальный характер: сначала преступление христианских заповедей, потом убийство; сначала признание убийства, затем постижение идеала любви к ближнему, истинное раскаяние, очищение, воскрешение к новой жизни. Как же Раскольников смог постичь ошибочность собственной теории и возродиться к новой жизни? Так же, как сам Достоевский обрел свою истину: через страдание. Необходимость, неизбежность страдания на пути постижения смысла жизни, обретение счастья - краеугольный камень философии Достоевского. Он не любуется им, не носится с ним, по выражению Разумихина, как курица с яйцом. Достоевский, веря в искупительную, очищающую силу страдания, раз за разом в каждом произведении вместе со своими героями переживает его, достигая тем самым изумительной достоверности в раскрытии природы человеческой души.

Проводником философии Достоевского в романе «Преступление и наказание» является Соня Мармеладова, вся жизнь которой - самопожертвование. Силой своей любви, способностью претерпеть любые муки она возвышает Раскольникова до себя, помогает ему превозмочь самого себя и воскреснуть. Философские вопросы, над разрешением которых мучился Родион Раскольников, занимали умы многих мыслителей, например, Наполеона, Шопенгауэра. Ницше создал теорию «белокурой бестии», «суперчеловека», которому все позволено. Позднее она легла в основу фашистской идеологии, которая, став господствующей идеологией третьего рейха, принесла неисчислимые бедствия всему человечеству. Поэтому гуманистическая позиция Достоевского, хотя и скованная рамками религиозных воззрений автора, имела и имеет огромное общественное значение. Достоевский показал внутренний духовный конфликт героя: рационалистическое отношение к жизни («теория о сверхчеловеке») вступает в противоречие с нравственным чувством, с духовным «Я». А для того, чтобы остаться человеком среди людей, необходимо, чтобы победило духовное «я» человека.

Следователь Порфирий Петрович из романа «Преступление и наказание» - умный и тонкий психолог. Необычная форма ведения допроса (постоянное подслушивание) сбивает с толку Раскольникова и убеждает, что убийца именно он.

Первый раз Раскольников зашел к Порфирию Петровичу со смехом. «Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке...»

Раскольников уверен, что следователь знает о нем все. Тот его не разубеждает. Они спорят о сущности и причинах преступлений, следователь упоминает статью Раскольникова на эту тему.

Вторая встреча происходит по инициативе самого Раскольникова, хотя, «всего ужасней было для него встретиться с этим человеком опять: он ненавидел его без меры, бесконечно, и даже боялся своей ненавистью как-нибудь обнаружить себя».

ь обнаружить себя". В беседе Порфирий Петрович намекает Раскольникову, что он подозреваемый. «Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!»

Следователь сбрасывает маску только в последний момент, когда приходит к Раскольникову на квартиру. Он симпатизирует Родиону, желает ему добра, но он же и провокатор, который должен вытянуть признания у подозреваемого. Следователь сострадает Раскольникову, по-своему любит его, и тот никак не может уловить, когда Порфирий Петрович серьезен, а когда валяет дурака. Он говорит страшные вещи, подает страшные намеки, но делает их в форме шутки, и это еще больше, чем намеки, задевает Родиона. Порфирий Петрович призван принизить идею в глазах Раскольникова, прозаически развенчать ее. Смех следователя превращает гиганта Раскольникова в комика. Против этого принижения Родион восстает и на этом и попадается.

Порфирий - это загадка для героя, магнит, к которому он тянется и от которого отталкивается. Следователь воле Раскольникова противопоставляет свою волю. Лицо Порфирия Петровича и его «хи-хи», смешанные с состраданием, нетерпимы для «наполеончика» из Столярного переулка. И лишь когда он приходит к Раскольникову на квартиру, то не смеется, не подхихикивает - и этим снимает маску и добивает Раскольникова.

Измотанный страхом разоблачения, Ракольников «почувствовал вдруг, как он ослабел, физически ослабел». Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти смешит его: «Наполеон, пирамиды, Ватерлоо и тощая гаденькая регистраторша, старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью, - ну каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!.. Эстетика помешает: „полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к “старушонке»? Эх, дрянь!.."

Главный герой «Преступления и наказания» постепенно понимает, что он отнюдь не Наполеон и что в отличие от своего кумира, спокойно жертвовавшего жизнями десятков тысяч людей, не в состоянии справиться со своими чувствами после убийства одной «гаденькой старушонки». Раскольников чувствует, что его преступление - в отличие от кровавых деяний Наполеона - стыдное, неэстетичное, и пытается определить, где же он сделал ошибку. «Старушонка вздор! - думал он горячо и порывисто. - Старуха пожалуй что и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается».

Произведение Федора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание» стало одной из важнейших книг русской классической литературы. Оно несет очень важный смысл, так как относится не просто к книгам художественной литературы, а заслуженно считается философским шедевром. "Маленькие люди" в "Преступлении и наказании" Достоевского играют самую важную роль.

«Маленькие люди»

Тема «маленького человека» в «Преступлении и наказании» играет почти ведущую роль. Если посмотреть и внимательно проанализировать героев произведения, то можно заметить, что почти все действующие лица в книге указывают читателю на жизненно важные черты характера человека.

Вообще, говоря о «маленьких людях» в романе «Преступление и наказание», нужно сказать, что Федор Михайлович выделил несколько критериев, отличающих этих героев от других. В литературе словосочетание «маленький человек» обозначает тех лирических героев, которые не способны противостоять окружающим проблемам, вынуждены вести постоянные борьбу за выживание с наиболее властными людьми. Кроме того, как выделяет сам Достоевский в произведении «Преступление и наказание», «маленькие люди», как правило, живут и держаться на самом низком уровне жизни, проводя за гранью бедности большую часть своего существования.

Кроме того, сам Федор Михайлович изображает своих героев не просто нищими и неспособными обеспечить себя необходимыми средствами, а обиженными жизнью, униженными другими и чувствующими себя абсолютным ничтожеством во внешнем мире.

Герой Родион Раскольников

«Маленький человек» «Преступления и наказания» Раскольников ведет главную сюжетную линию. Именно вокруг него и разворачиваются все события. как «маленького человека» в «Преступлении и наказании» обозначается его низким социальным положением, которое толкает его на убийство старухи-процентщицы. Именно его нищета и невозможность заработать денег, обеспечить себя и свою семью ломают главного героя. Кроме этого, из-за своей бедности Раскольников не в силах помочь сестре, которая в итоге вынуждена выйти замуж за богатого мужчину, жадного и расчетливого, как окажется потом.

Уже совсем отчаявшись в своем положении, Раскольников делает решающий шаг - соглашается с самим собой на убийство. Несмотря на то, что изначально такая мысль пришла к герою исключительно из-за бедности, в конце концов Родион приходит к выводу, что он это сделал не для того, чтобы помочь семье или самому выйти из бедственного положения. Раскольников признается, что убийство, за которое только он в ответе, он совершил исключительно для самого себя.

Герой Семен Мармеладов

В «Преступлении и наказании» «маленький человек» Мармеладов тоже имеет важную роль. Бывший военный, потеряв работу, впадает в депрессию. Все деньги, которые получает данный «маленький человек» «Преступления и наказания», он пропивает, из-за чего не может обеспечить свою семью. Несмотря на это, Мармеладов прекрасно понимает свое положение, однако исправить его он уже не в силах - настолько невозможной ему кажется борьба с собственным пьянством. Из-за своего же алкоголизма и умирает герой, а смерть его слишком глупа для человека, которого раньше уважали, - он просто напивается и попадает под колеса повозки. Погибая, Мармеладов говорит своей старшей дочери, что она единственная опора семьи, тем самым он сбрасывает с себя любую ответственность и обязательства перед своей семьей.

Образ Мармеладова

Мармеладов - лирический герой, который не смог противостоять своим финансовым трудностям, однако нашел отличный способ уйти от них: появившаяся алкогольная зависимость позволяла бывшему половнику хоть ненадолго забыться. Однако он сам был вершителем своей судьбы - он сам погубил свою семью, пропив все семейные средства; он сам взял в долг у очень жадного человека, который потом не давал покоя семье; он сам потерял свою сущность.

В одном из разговоров с Раскольниковым Мармеладов спрашивает Родиона, знает ли он то чувство, которое возникает в тех обстоятельствах, когда человеку некуда вернуться. Ведь Семен считал, что у него нет дома, что идти ему некуда. Но все ведь заключалось в том, что уходя из дома, он забирал все деньги, после чего семья вновь оставалась без средств к существованию. В том, что Мармеладову не были рады дома, была лишь его собственная вина.

Сонечка Мармеладова

Среди всех «маленьких людей» «Преступления и наказания» Сонечка Мармеладова отличалась своей самоотверженностью. Соня, видя, в каком трудном положении находится семья, устроилась на работу, совсем неподходящую для юной девушки. Сонечка и ее образ «маленького человека» в «Преступлении и наказании» тоже имеет не последнюю роль. Несмотря на свою работу продажной девушки, Соня все равно живет принципами сердца. Ее религиозные взгляды стали для Сонечки путеводителем по жизни. Христианские нормы, которыми руководствуется героиня, становятся немаловажной причиной для признания Раскольникова в убийстве.

Образ Сонечки

Бескорыстная героиня, способная принять любого человека, не обвиняя его ни в чем, словно луч света во всем произведении. Образ Сонечки - это образец праведного человека, поставленного в рамки вынужденного существования, которое заставляет его делать совершенно неправильные поступки. Однако положение Сонечки оправдано - она стала спасительницей для семьи. Именно благодаря ее работе младшие братья и сестры могли хотя бы изредка нормально питаться, а мать могла и работать, и успевать решать домашние заботы.

Катерина Мармеладова

Проблема «маленького человека» в «Преступлении и наказании» отразилась также и на Катерине Мармеладовой - матери Сонечки. Тридцатилетняя женщина, в раннем возрасте ставшая вдовой, второй раз выходит замуж очень неудачно - несмотря на то, что когда-то Семен был порядочным и почитаемым человеком, со временем он становится невыносимым пьяницей. Катерина, которая является многодетной матерью, пытается бороться с мужем, пытаясь ему объяснить, что от его пьянства страдают дети, - вся семья живет очень бедно, у них имеется огромное количество долгов, а старшая дочь из-за своей работы уже никогда не сможет выйти замуж. Катерина постоянно говорит об этом своему мужу, показывая ему, что не нужно ломать жизни и другим своим детям, что старшая дочь и так пожертвовала своим будущим, чтобы семья все-таки смогла выжить. Однако все ее нравоучения никак не действуют на мужа - он по-прежнему пьет и заявляется домой только тогда, когда ему вновь нужны деньги.

Изнеможенная женщина уже не в силах терпеть такое поведение мужа и однажды просто начинает лупить Семена. Свидетелем этой сцены становится Родион Раскольников, что оказывает на него сильное впечатление. Он оставляет последние деньги на подоконнике, чтобы хоть чем-то помочь этой семье. Однако Катерина, которая была родом из порядочной семьи, не принимает его деньги. Это сразу характеризует личность Мармеладовой - несмотря на свое положение, она слишком горда, чтобы принимать подачки со стороны. «Маленький человек» Катерина Мармеладова не в силах унизиться перед другими.

Разумихин

Образ Разумихина олицетворяет противоположность образов «маленьких людей» в произведении «Преступление и наказание». Несмотря на то, что он так же беден, как и все другие герои книги, он все же не отчаивается и пытается справляться со своими трудностями. Нищий студент, влюбленный в Дуню и ухаживающий за обезумевшим Раскольниковым, он старается выжить в своем трудном положении. Его жизнелюбие и оптимизм руководят его поступками и мировоззрением. Несмотря на то, что он точно так же, как и сам Раскольников, находится на социальном «дне», он пытается выбраться из него честными и праведными путями. Федор Достоевский изобразил данного героя как зеркальное отражение Раскольникова, показывая читателям, что возможен и другой исход такой жизненной ситуации.

Образ Разумихина

Разумихин - воплощение веры в лучшее и способности выживать даже в самых сложных условиях. Герою удается не сойти с ума в своей бедности, которая точно так же мешает его нормальной жизни, как и жизням всех других героев. Такое умение, как оставаться верным своим принципам, сильно помогает Разумихину не впадать в апатию, в которую впал Раскольников. Но кроме этих моральных качеств, Разумихин также не разочарован в людях, не замечает их истинной сущности. Он до конца верит Раскольникову в том, что он не является убийцей. Кроме того, он уверен, что все признания Родиона сказаны в бреду, поскольку известие о смерти старухи-процентщицы оказало сильное впечатление на героя - он был ее должником.

Главное в произведении

Глядя на все высказывания и цитаты «маленьких людей» в «Преступлении и наказании», можно сказать, что Федор Михайлович Достоевский был первым писателем, который обращал внимание не на финансовое положение человека, а на его духовные качества. Все герои произведения Достоевского слишком горды, чтобы принимать помощь других. Все они стараются выжить, каждый следует своим путем. Однако их объединяет одна общая цель - выбраться из нищеты, начать свою жизнь заново и прожить ее счастливо. Дороги, по которым идут герои, приводят их к разным решениям. Раскольникова она привела к каторге, Сонечку - к унижению, Катерину - к болезни, Мармеладова - к пьянству.

Общий вывод

Достоевский отлично показывает в своем произведении, насколько сильно люди сами виноваты в том, что их жизни складываются именно так. Отличный пример тому Раскольников: он мог бы не идти на убийство, а пытаться найти работу, которая со временем принесла бы ему приличный доход. Так и Мармеладов, который мог попытаться бросить пьянствовать и найти хорошую работу, что обеспечить свою семью. Катерина могла на минуту забыть о своей гордости, вернуться в родительский дом, а не выходить замуж во второй раз.

Все герои столкнулись с серьезными последствиями из-за своей гордости и попыток выбраться из своего положения нечестным путем. Именно это и показывает автор, именно это и стало главной темой произведения.
Случайные статьи

Вверх